ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

Не все могут всё, но многие.

А чего не могут многие - могут все.

Cнимаем кино. Играем в кино. Смотрим кино

RUS rus
DEUTSCH deu

Доброго времени суток

 
главная | новости | кино | театр | балет | телевидение | клуб | обсуждение | ссылки | галереи | видеоклипы| об авторах
       


Глава 4.

Первая степень устрашения

Подтянув рваные чулки, Фрося вошла в камеру-аквариум и улеглась на узенькие нары. Проститутка сунула палец в рот и сразу засопела. Черный ветер в моей голове стих. Лейтенант, склоняясь над помятым листом пустого протокола, ставил синие точки. Дежурный по вокзалу стоял рядом с ним. Он покачивал плешивой головой, будто пытался эти точки подсчитать. Сухая жилистая рука дежурного, выдавая его настроение, бессознательно мяла твердый край форменного кителя. Они хотели, чтобы я первым что-то сказал. Хорошо было слышно, как шуршит в зале ожидания новенькая щетка одноглазой уборщицы, как поскрипывает под ней зеркальный мрамор.

Мне стало грустно. Мне захотелось войти в камеру и, потеснив на нарах спящую шлюху, прилечь рядом с ней, уткнутся носом в вонючее хилое женское плечо и тоже беззаботно засвистеть во сне. Но, конечно, я не мог позволить себе ничего подобного. Никакого мелкого хулиганства. От меня здесь ждали совсем другого решения.

Вокзальная площадь за окном аккуратно вписывалась в крупные металлические ячейки и выглядела как-то по-домашнему уютно. Над площадью подрагивали столичные тусклые звезды, под звездами белыми шапками полыхали фонари, мокро блестел асфальт, и не было видно ни одной человеческой фигуры. Коммерческие ларьки до утра закрыты. Бомжи попрятались от дождя в подземный переход. Даже таксисты увели с площади свои машины. Что им здесь делать? Ночных поездов нет. Забастовка. Весна.

Перемигивались лампочки на пульте. Я наклонился и одним движением пальцев сомкнул мертвецу веки. Он был мне больше не интересен. Запах горной фиалки все еще висел в воздухе, но его уже разбавил принесенный с улицы весенним сквозняком аромат дикой сирени.

– А почему в аквариуме пусто? Где рыбки? – спросил я. -Лейтенант, вы что один здесь? Без товарищей?

– Без товарищей. Один. – Он поставил последнюю точку и поднял на меня глаза.

– Без напарника?

– Я его отпустил, – признался лейтенант. – А послезавтра он меня отпустит. Все равно никакой работы нет. Во всем вокзале четыре человека, не считая, конечно, тех, что в зале на своих чемоданах спят. – Он придал голосу специфические интонации, наверное, пытаясь припугнуть меня. – Но они, считай, до шести утра как мертвые. Они знают, что ночью в туалет ходить не надо, можно не вернуться.

– Значит, свидетелей нет?

– Свидетелей чего?

– Убийства.

– Ну, не надо, – сказал лейтенант. – Не надо нервов!

Он вылез из-за стола и встал рядом со мной, впритык, натянуто улыбаясь и толкая меня при каждом вздохе своим увесистым брюхом.

– Я сегодня очень добрый, если хотите, можете его забрать, – Он кивнул на покойника. – Без протокола... Хотите?

– Вот прямо так, без протокола? – искренне удивился я. -Можно увезти папу?

– Вполне...

Мне все еще было грустно, а чтобы они меня правильно поняли нужно было как следует разозлиться и заорать. Как-то я уже пробовал тихим плачущим голосом, глядя на звезды, объяснить голубоглазому гаишнику, что номер моей машины вовсе не заляпан глиной, что это слезы, что я трезв, а руки дрожат от боли, что я еду с кладбища, где только что похоронил свою юную подружку. Не понял он меня, три раза талон проколол, гад. После того случая я вообще остался без водительских прав. А здесь дело посерьезнее. Здесь, если неправильно поймут, в черепе дырок насверлят.

На лейтенанте был широкий форменный пояс. На поясе весела тяжелая кобура, и круглая коричневая кнопка на кобуре была уже отстегнута. Но я как-то сразу догадался, что если сегодня ночью в меня и будут стрелять, то вовсе не из табельного оружия. Пришло время объясниться.

– Вы что, ребята, подумали? – отпихнув пузатого лейтенанта, я встал в позу, и, с каждой следующей фразой наращивая громкость своего голоса, начал медленно наступать на него. – Вы наверное подумали, что я нежный, любящий сын и не захочу, чтобы имя папы трепали в газетах? Вы наверное подумали, что я не отдам мертвого старика на растерзание газетчикам - этим оскаленным псам с золотыми перьями? Так вы ошиблись!

Если бы лейтенанту или дежурному удалось вставить хотя бы слово, то вряд ли я смог бы продублировать горячий монолог, поэтому я держался на одном дыхании, выплевывая слова одной длиной пулеметной очередью:

– Вы наверное решили, ребята, что я как хороший сын сейчас возьму такси, отвезу папу домой, положу его там на кровать, на крахмальные простынки, вставлю в его холодные пальцы кухонный тесак и вызову «скорую помощь»? А когда люди в белых халатах приедут и увидят, что напрасно потратили бензин, упаду перед ними на колени и скажу, что папа был психически неуравновешенный человек, что мама умерла, а он так и не смог ее позабыть, поэтому, когда настала ночь и опять пришло время любви, папа взял ножик и сам себя оскопил. Предложу им тысячу долларов, поплачу на плече у белой шапочки!..

На большее меня не хватило. Я замолк и тяжело перевел дыхание. Я был выжат. Легче в письменной форме разделать под орех генерального прокурора со всей его кликой, чем убедить в чем-нибудь устно хотя бы одного рядового мента. Я был весь в поту.

– Можно на нашей машине отвезти, – неуверенно предложил лейтенант. – Можно устроить...

– С сиреной и мигалкой, через всю Москву?

– С сиреной, если нравится...

– Нет, – сказал я, вновь набирая полную грудь воздуха. – Нет. Я его не беру. Сейчас пять часов утра. В городе тихо. Воздух свежий. Сирень цветет. Не нужно машины. Я лучше пешком пройдусь. К открытию метро уже дома буду, в кроватке. Понимаете, ребята, я сам журналист, но я про это писать не стану, потому что еще хочу увидеть, как наши и американские космонавты в двадцать первом веке вместе на Марс полетят!..

Я так орал, что проститутка в камере проснулась. Фрося села на нарах и поправила юбку, в глазах ее плавали розовые шары из сна. Дежурный по станции играл брелком моего отца, рассматривал собственные ногти сквозь лупу-бочонок. Лейтенант застегнул свою кобуру и взял со стола заряженный Вальтер. Я понял, что сейчас последует первая степень устрашения.

– Вы вообще представляете, куда вляпались? – Немного сбрасывая обороты, спросил я. – В какое говно? Вы понимаете, что произойдет, когда русские фашисты узнают, как он умер? А они узнают. Узнают. У них везде уши. Вас перестреляют. И вокзал до кучи спалят. Они любят, когда горят строения с высокими потолками и башенками. У них это в традиции!..

Вальтер был взведен. Рука лейтенанта не дрожала, дрожали его губы. Он мог пристрелить меня, даже не поняв до конца, что именно сделал, а потом уже подумать, зачем он это сделал. У дежурного по вокзалу губы были плотно сжаты, глаза закрыты, но зато у него дрожали руки. Дырочка ствола была направлена точно на левый накладной карман моей рубашки. Медленно, стараясь не делать резких движений, я вытащил из кармана значок-свастику и, поддев проржавевшей булавкой тонкую шелковую ткань, пристегнул его снаружи прямо под белой пуговицей.

– У нас это в традиции, – повторил я, прислушиваясь к скрипу новенькой щетки в зале за спиной. – Вы же учились в школе? Вы знаете, за каждого убитого арийца умерщвляют сто евреев. Если вдруг под руками не нашлось ста евреев, то вполне сгодятся и другие неполноценные. Например, татары. Такая арифметика. – Я протер свастику подушечкой вспотевшего пальца и смело посмотрел в глаза замершему стражу порядка. – Вы же татарин, лейтенант, или наполовину?

Конечно, я рисковал. Но рисковал не сильно. На лбу лейтенанта выступили крупные капли. Губы его приоткрылись и перестали дрожать. Впечатление было такое, будто у него безболезненно остановилось сердце. Даже золотой зуб, перед тем нагло посверкивавший во рту, как-то померк. Щетка за спиной перестала скрести. Брелок с бочонком-лупой выпал из руки дежурного и мягко ударился о линолеум.

– Точно. Он татарин. Никифор Иванович, молдаван, а я, например, из Белоруссии приехала... А ты-то кто? Ты-то откуда взялся?..

Раскинув тощие локти проститутка с хрустом потянулась на нарах, устало поднялась и, пошатываясь на сломанных каблуках, вышла ко мне.

– И не надо врать, – сказала она. – В школе арифметике не учат. Не надо врать!..

– Нет, Фрося! Нет... – не прошептал, прошелестел дежурный. – Дура!..

– Я?.. Дура! – Розовая поволока оставшаяся от сна медленно растаивала, обнажая черные страшные ее зрачки. – Я дура. А ты говно! Уйди... Уйди, говно!

Грязной ладошкой она толкнула лейтенанта. Тот сразу сел на стул. Сморгнув слизь, Фрося бухнулась передо мной на колени. Она поправила волосы и подняла мятое лицо.

– Давай, я тебе пососу? – вяло предложила она. – Хочешь? Я же тебе понравилась? – Она открыла рот и показала туда пальцем. – Давай. Здесь тепло. Давай, положи младенчика в колыбельку... Давай я его покачаю.

Все это было настолько отвратительно и смачно, что при других обстоятельствах я, может быть, и согласился бы на ее приглашение. Но теперь нет. Мой младенец спал и, в отличие от другого такого же младенца, лежащего посредине стола в маленьком пластиковом мешочке, хоть и не подавал никаких признаков жизни, но все-таки хотел жить.

 


prevвернуться к предыдущей
главе

home

вернуться к оглавлению

nextчитать следующую
главу
новости | фильмы | бесплатный просмотр| магазин | музыка| обсуждение | наши друзья | клипарты | об авторах | адрес
© A&R Studio 2005